Я смотрю на себя в зеркало: выгляжу молодой – пережитое не оставило на моей внешности и следа, что одновременно и тревожит, и радует. Одежда напоминает мне обо всем, что я потеряла, и о том, что приобрела, обо всем, что нужно забыть и необходимо помнить. Странно выходить из дамской комнаты и идти по общественному коридору в национальном костюме этнического меньшинства. Я беспокоюсь, как отреагирует Цзинь, но он приходит в восторг при виде меня. Его счастье заразительно. Он держит меня за руку на протяжении всей пятиминутной церемонии. Миссис Чан вытирает глаза платочком. Смех Цытэ кажется легким, как облачко. Цзинь не перестает улыбаться, и я тоже. После церемонии нас, четверых, разделивших этот радостный миг, ждет небольшой банкет.

Мы отвозим теперь уже мою свекровь домой. Оставшись одна на заднем сиденье, Цытэ болтает, будто выпила слишком много кофе, с восторгом указывая на небоскребы, неоновые огни и лимузины. Когда мы заезжаем на парковку отеля рядом с чайным рынком Фанцунь, где сняли ей номер – слишком сложно научить простую деревенскую жительницу пользоваться метро или ловить такси, – она перегибается через сиденье и шепчет мне на ухо на языке акха:

– Скажи ему, чтобы он сначала… спустился туда.

Ну и совет! Будто у меня никогда не было мужчины!

Час спустя мы с Цзинем сидим на веранде с видом на усаженную деревьями пешеходную дорожку возле красивого дома и пьем шампанское. Я выхожу, чтобы переодеться в купленную на рынке ночную рубашку. Подготовившись, открываю дверь в нашу спальню. Цзинь закрыл ставни и зажег свечи.

– Я уже не девочка, – напоминаю я ему.

Он берет меня на руки. Нет, это не соитие и не половой акт. Мы занимаемся любовью.

Три дня спустя я в Беверли-Хиллз, ужинаю в ресторане «Спаго». Я упорно пытаюсь научиться пользоваться ножом и вилкой – что дико забавляет моего мужа, – опасаясь, что от непривычной еды меня будет тошнить. Все слишком жирное: говядина, сливки, масло. И почему нельзя подать все блюда сразу: поставить на середину стола, чтобы мы могли разделить их, как обычно делаем? Позже, когда тарелки убраны, к столу подходит сам Вольфганг Пак – пожать руку Цзиню и расцеловать меня в обе щеки. Он обещает прислать особый десерт, которого нет в меню, – суфле «Гранд Марнье». Будет чудно, если я не проведу в обнимку с унитазом всю ночь. Жена обязана приспосабливаться, но вот с едой мне несладко. Зато все остальное! Вау! Мне так нравится это американское слово. Вау! Вау! Вау!

Мы остановились в шикарном отеле, по сравнению с которым гостиница, где я когда-то работала, выглядит заштатным пансионом. Муж повел меня по магазинам на Родео-драйв, где купил ворох новых нарядов, ведь, по его словам, «мы же не хотим выглядеть как новоприбывшие, про которых говорят “вчера с корабля”[34]». Я примеряла одежду, сшитую из тканей высшего качества, о существовании которых и не подозревала – шелка, хлопка и кашемира, – и она сидела на мне так, как я и представить не могла. «Диор». «Прада». «Армани». Цзинь даже отвел меня в магазин нижнего белья и выбрал ночную сорочку, такую красивую! Я сказала, что в ней жалко будет спать, а он жарко прошептал мне на ухо: «А никто и не даст тебе в ней спать». Я также сделала новую стрижку. И к концу первого дня – вдобавок я была полностью дезориентирована из-за смены часовых поясов, на что обычно жаловались туристы, – выглядела совершенно другим человеком.

Цзинь не переставал улыбаться и повторять, что я прекрасна. Я замужняя женщина, и моя жизнь полностью изменилась.

Но это только лишь внешние факторы. Сейчас, когда мы сидим в элегантном ресторане, я выгляжу завсегдатаем этого заведения, но чувствую себя не в своей тарелке. Может, это смена часовых поясов или шок от обилия впечатлений, но я чувствую, что начинаю задавать себе ненужные вопросы. Неужели, чтобы меня любить, Цзиню требуются настолько кардинальные перемены во мне? Неужели я так же падка на его деньги, как и в свое время на деньги господина Хуана, предложившего мне продать ему листья из моей рощи? Насколько богат мой муж? Богат по меркам нашей деревни? По меркам Китая? Или Америки? Неуверенность в себе и недоверие – плохая комбинация.

Пока мы ждем загадочный десерт, я принимаюсь осторожно расспрашивать Цзиня о его делах. Он отвечает не задумываясь:

– Мы должны знать друг о друге все.

Кое-что мне известно. Цзиню было десять лет, когда им с матерью разрешили вернуться в Гуанчжоу. Матери, правда, дали работу, но выделили для жизни всего одну комнату без мебели в худшем из факультетских общежитий, а в столовой кормили скудно.

– В деревне я научился приберегать все, что находил, потому что мы никогда не знали, когда это пригодится, – объясняет он. – Ничто не могло пропасть зря. Даже клочок бумаги…

– Меня растили так же.

– Именно поэтому я люблю тебя! – Он делает паузу, чтобы я прочувствовала это заявление – что ж, слушать признания никогда не надоедает! – затем продолжает: – Итак, я начал собирать бумажный мусор, складывать его в пачки и продавать на перерабатывающую фабрику, чтобы подзаработать. Все через черный вход, потому что все предприятия тогда были государственными.

– Это было опасно?

– Еще как опасно! Но не забывай, потребность нашей страны в картоне, пиломатериалах и целлюлозе быстро росла. А где владельцам фабрик взять эти материалы, если столько лесов было вырублено во время «Большого скачка»?

На заработанные деньги Цзинь приобретал предметы первой необходимости и дополнительные пайки. И учился, не отставал от одноклассников. Сдав гаокао на отлично, поступил в местный университет, где изучал инженерное дело.

– Инженерное дело?

Надо же, а я ведь даже этого не знала!

– Все эти годы я вел свой маленький бизнес, нанимая для сбора выброшенной бумаги и картона таких же, как я, бедных и голодных детей. Меня бы отправили в трудовой лагерь, если бы поймали, но я обязан был помогать матери после того, что натворил… – Цзинь на миг отводит глаза, затем наши взгляды снова встречаются. – Кроме того, отчаявшийся человек готов на все, чтобы облегчить себе жизнь, невзирая на все опасности…

Цзинь окончил вуз, образование и связи позволили ему получить работу на фабрике по переработке мусора, но свой «левый» бизнес закрывать не стал. Дети, собиравшие бумагу, вырастали, уезжали, а на смену им приходили новые, оказавшиеся в столь же плачевном положении; рискуя попасться, они принимались за сбор и продажу бумажного мусора.

– Когда в середине девяностых годов Дэн Сяопин начал экономические реформы, я очень